#6 TIROLE » 19 декабря 2021, 0:29
Белая горлица
Нет для нас счастья большего, чем жизнь мирная на земле родной, щедрой да светлой. И нет для нас беды страшнее, нежели воля вражеская на счастье это посягнуть да на землю родную напасть из корыстного интереса. И если случалась такая беда, шли ворога гнать мужи храбрые, жён любимых оставляя на долгие годы в тоске-печали да неведении, лишь у Богов просили они, уходя, милости высшей, чтобы живыми вернуться да милых своих обнять. Правда, не всем удавалось милость высшую вымолить, многие так и оставались в могилах братских на веки вечные. Так и с героями нашей истории было, жителями деревни большой, что опустела с началом кровавой сечи. Остались в избах матери, жёны да девицы, дети малые да просто люди хворые да немощные – немного тогда таких мужей было. За землю родную, за Русь-матушку, даже отроки биться шли, да старики, что силой уже не могли похвастаться.
И жила в деревеньке этой сирота Машенька. Росла она с бабушкой своей с детства раннего – погиб на войне отец её, а матушка закручинилась, от тоски-печали по любимому супругу зачахла совсем, слегла, а потом – пропала, да так, что не нашли её нигде ни живою ни бездыханною, да через время мёртвой и посчитали. А бабушка растила Машеньку в нужде тяжёлой, да всё думала лучшей для неё участи, потому и согласилась на помолвку с Прохором, сыном Клима да Прасковьи. Их семья хорошо жила, в достатке, потому и откликнулась с радостью бабушка на их предложение. А вот свадьбе-то война помешала, и отложили её, разумеется, до возвращения Прохора домой, хотя бы на побывку недолгую. Ведь когда война закончится, никто в деревне не ведал, лишь слухи ходили добрые, что отступает враг, теснят его наши мужи храбрые в сторону своих земель, которых им мало оказалось.
Но не лежала душа у Машеньки к Прохору, боялась она возвращения его в деревню, думала, как свадьбы этой избежать, хотя желала Прохору вернуться живым и невредимым – не умела Машенька зла людям желать. А вот помолвку свою расторгнуть она очень хотела, тем более, что давно она на Алёшу засматривалась, чей дом на краю деревни стоял. Да и он при всякой встрече глаз не сводил с Машеньки. Улыбались друг другу, хотели понравиться… Да война всех забрала, и Алёша тоже не уклонился, хоть и всех моложе из парней деревенских был. Вот его-то она ждала с нетерпением, и замуж бы за него вышла, если бы сватовство с ним состоялось… Вот и решила Машенька с бабушкой о доле своей поговорить, да всю правду сказать. Выслушала бабушка внучку любимую, и говорит:
- С Прасковьей и Климом ссориться не хочется, соседи они добрые, и девицу в жёны Прохору они всегда хотели скромную да работящую. А тебя они ещё с детства заприметили, а когда ни отца, ни матушки у тебя не стало, приняла я их предложение как благо великое. Подумала я тогда о выгоде, но вижу, что выгоду на слезах не удержишь. Ты у меня кровинушка единственная, не смогу я свой век спокойно дожить, зная о твоих страданиях. Попробую я кое-что сделать. Только всё, что я тебе скажу, держать придётся в тайне строгой, в деревне никому не рассказывать, и тогда чудо случится, отведёт тебя случай от Прохора, а к любимому Алёше дорожка сама ляжет. Нужна только ночь лунная и слова заветные, а сегодня луна-то, смотри, какая яркая - быть тебе услышанной, если не убоишься одна за околицу в ночь выйти.
Улыбнулась Машенька, обняла бабушку…
- Не убоюсь я ради счастья своего ни ночи тёмной, ни леса дремучего! Хоть сегодня выйду я за околицу, лишь бы знать мне слова заветные, да как звать-величать ту силу, что на помощь мне готова прийти!
А бабушка в ответ:
-То не сила – то птица лесная, горлица белая. Призвать её нужно словами добрыми, протянув вперёд ладони раскрытые – на них и сядет птица белокрылая. А слова такие тебе произнести надобно:
Ты явись ко мне, белая горлица!
Стали ночи мои тревожными,
Грусть-тоска живёт в моём тереме,
Грусть-тоска в моей светлой горнице, -
Ох, не любы мне гости незваные!
Помоги мне, белая горлица,
Отведи от печальной участи -
Гнёзда вить на ветвях неласковых!
О том просит девица Машенька!
И прилетит она к тебе, как только имя твоё прозвучит.
Обрадовалась Машенька, слова выучила, полуночи дождалась и за околицу вышла.
И свершилось всё, как бабушка говорила. Стоило Машеньке слова заветные произнести, как появилась перед ней белая горлица, на ладони села и заговорила вдруг человеческим голосом:
-Вот я, горлица белая, явилась я на слова твои призывные. А беда твоя мне уже ведома – откуда, не спрашивай, я высоко летаю да вижу многое. Постараюсь я помочь тебе, только ты молчание храни о встрече нашей, ступай домой и о печали своей не думай – теперь это моя забота.
С этими словами и исчезла птица говорящая, будто её и не было. А Машенька домой пришла, обняла снова свою бабушку, поблагодарила её за секрет такой – и уснула сном крепким да спокойным, каким давно не спала. И снится ей Алёша, будто бы женихом он ей стал, к свадьбе подготовка идёт… Проснулась Машенька радостная, о помолвке с Прохором старается не думать, как горлица велела. Ведь если чудо такое бывает, что птица человеческим голосом говорит, - почему бы и не поверить, что птица эта волшебная чудеса любые творит?
А буквально через день-другой всю деревню весть облетела: погиб Прохор. Правда, не из солдатских уст была новость эта - никто из деревни на побывку нынче не приезжал. Просто примета бытовала такая, что если птица через окно в дом залетит, да ещё и перо оставит, - быть в семье этой покойнику. Ни разу, как старики говорили, не подвела примета эта. И верили в неё все, от мала до велика. А в ночи-то тёплые ставни закрывать не принято, вот к в окно избы климовой и ворвалась ночью птица белая, покружила по горнице, обронила пёрышко, да и улетела прочь. Значит, быть в доме этом покойнику. А кому ещё мёртвым быть, как не Прохору, ведь он – на войне, где смерть рядом ходит. Так и уверовали родители Прохора в гибель сына.
А Машенька даже слезу пустила – не такого исхода хотела она, не такой помощи. Так и сказала она бабушке, что горько ей на душе, ведь никому нельзя смерти желать… А бабушка её по голове гладит да приговаривает:
- Это лишь суеверие, а жив Прохор или нет, мы узнаем, когда кто-нибудь из соседей наших домой вернётся. А ты лучше о счастье своём думай - белая птица знает, что делает!
Согласилась с бабушкой Машенька, и решила полностью белой горлице довериться – а что ещё оставалось? А птица дело-то своё уже наполовину сделала, раз погиб жених, то и помолвка не в силе, осталось только Алёшу дождаться, да жизнь свою устроить по любви взаимной. И желала Машенька всей душой Алёше скорейшего возвращения, хотя бы на побывку – чтобы счастье своё не упустить. Выходила она ночами лунными за околицу, говорила, как могла, о своих пожеланиях, ладони вперёд протягивала… Но не прилетала больше к ней белая горлица.
Вскоре повозка в деревню конная приехала – с бойцом раненым. Привёз его, правда, человек чужой, не из местных, высадил из повозки, костыли подал – и уехал сразу назад, в лагерь солдатский.
Каково же удивление Машеньки было, что боец этот Алёшей оказался! Хромал Алёша, без костылей не ходил, помощь ему нужна была – тут Машенька и по воду, и по дрова, и хлеб ему печёт, и самовар ставит… А он по-прежнему с неё глаз не сводит, мила ему Маша, да и сам понимает, что не пошла бы помогать ему та девица, которой он сам не мил. Так и решили они пожениться, прямо сейчас, пока в поход военный идти раны ещё не позволяют. Про Прохора она у Алёши ничего спрашивать не стала, просто сказала ему, что помолвку с ним расторгли из-за войны, смысла ждать нет никакого, да и не нравился он, Прохор, ей никогда. Бабушка подтвердила, что свободна Маша, и что могут молодые быть вместе. Для свадьбы день выбрали, стали вместе с бабушкой об угощениях думать - в войну ведь с размахом не разгуляешься, а хочется всё-таки хороший стол накрыть, да не без хмеля – как же не выпить за семью новую молодую? Пригласить всех решили, по-другому в деревне и не бывает, стало быть, и Клима с Прасковьей – тоже, хотя тяжело Машеньке стало видеть родителей жениха несостоявшегося.
Стол в саду поставили, во дворе у Алёши. И вот уже завтра празднику быть, как ещё раненый возвращается домой на побывку да на лечение… Он и рассказал всем, что жив-здоров Прохор, ни одной царапиной не отмечен, у командира на хорошем счету за смекалку да храбрость. Клим с Прасковьей прослезились от радости за сына любимого, а потом давай птицу проклинать всеми словами бранными, да Клим ещё и на угрозы расщедрился – обманула птица, так убить её за это надобно, тем более, что из-за неё сноху добрую потеряли. Свадьбе они не мешать решили, тем более, что и бесполезно уже – любят друг друга Алёша и Маша, и вся деревня рада за молодых. Приглашение к столу Клим с Прасковьей принимать не хотели, да обычай превыше личной обиды. Тем более, что бабушку Машеньки здесь все уважали, и ссориться с такими людьми в деревне не принято.
Тяжело в войну свадьбу гулять. В семьях невесело – у всех воюет кто-то… Тем не менее, поздравили молодых, чаши с напитками горькими подняли за их счастье. Захмелели до песен застольных многие гости. А бабушка всё яства подносит, угощает, слова добрые говорит, просит за молодых мёд-пиво не жалеть…
И вдруг садится на край стола птица белая! Обрадовалась ей Машенька, да радость свою сдерживает, молчит, тайну хранить нужно. Лишь Клим, что во хмелю был, как птицу эту увидел, сам не свой стал. Из-за стола выскочил, к избе своей побежал, с самострелом заряженным вернулся и давай стрелять в горлицу. Взмахнула птица белыми крыльями, от пуль увернулась и исчезла вмиг, будто её и не было. Замолкли все гости за столом свадебным. Кто во хмелю был, под стол попрятались, самострел в руках Клима увидев. Напугалась и Прасковья, стала уговаривать Клима домой пойти, самострел унести да дома отдыхать остаться. Да не хотел Клим уходить, всё бранился да самострелом пугал, так и пришлось Прасковье попрощаться со всеми да вместе с мужем, хмеля перебравшим, домой пойти.
Ушли они, а тишина за столом стоит, будто бы и не праздник идёт. А Машенька рада за горлицу, что удалось ей спастись от мести. Думает, вот бы вновь с птицей этой встретиться, ладони к ней протянуть да голос её услышать. Поняла Маша, что всегда будет оберегать её белая горлица, и любой бедой она может теперь обращаться за помощью волшебной, только вот понять, откуда взялась птица волшебная, никак она не могла, хоть и много про это думала. Ведь ни у кого больше таких покровителей нет...
Гости понемногу успокоились, за чай принялись - бабушка как раз самовар принесла да пироги сладкие, добрые беседы пошли за столом… Так незаметно и вечер наступил, разошлись по домам гости, молодых напоследок ещё раз поздравили, да наедине оставили… Так и стали Алёша с Машенькой мужем и женой.
А Машенька, хоть и от счастья сияет, да про птицу белую никак забыть не может, всё о горлице думает. И решила она у бабушки выспросить, откуда взялась птица говорящая, да почему она именно ей, Машеньке, так помогает. Да и мужу она любимому рассказать бы рада историю эту удивительную, да вот можно ли ему тайну открыть, не знала. Вот с этими вопросами она и отправилась к бабушке из избы алёшиной, в которой жить осталась. А дома-то их на разных окраинах, через всю деревню идти, а посередине как раз Клим с Прасковьей живут. Вот идёт Машенька мимо их дома, счастьем сияет, да Клим в окно увидал её – из избы вышел, смотрит в упор, да гневно так, что не по себе ей стало. Поняла Маша, что врага себе нажила в деревне. Прасковья-то подобрее, посердится да отойдёт, а вот отец Прохора всегда мужиком суровым был… Ускорила шаг Машенька, к воротам родного дома поспешила. А бабушка уже и калитку отворила, ждёт, чует сердце родное, что придёт к ней сегодня внучка любимая. Вошла Маша в избу незапертую, обняла бабушку и разговор завела, присесть не успев даже… Мол, знать хочу всё о белой горлице, увидеть её и услышать хочу, слова сказать благодарные да мужа в известность поставить о её существовании.
Прослезилась бабушка… Сядь, говорит, внученька, посиди минутку, я с мыслями да со словами соберусь, непросто мне будет это вымолвить… Села Маша на табуретку резную сосновую, что от отца-умельца в доме осталась, смотрит на бабушку и ждёт, что она вымолвит, да пока ждала, у самой слеза по щеке покатилась…
А бабушка сквозь слёзы молвит:
- То не птица лесная, то дочь моя любимая, матушка твоя родная. Не смогла она пережить гибель мужа своего, закручинилась, высохла, долго лежала, а потом вдруг встала и в лес ушла. Но не умерла дочь моя, а обернулась белой горлицей, так и живёт она поблизости, в лесу за околицей, а ночами лунными дар речи обретает и с людьми говорить может. Да не с любыми людьми, а лишь в тайну эту посвящёнными. А это только мы с тобою, Машенька, нет никого более.
Разрыдалась Машенька. Она маму живой помнила, как обнимала её да играла с ней, осталось у неё в памяти.
- Скажи мне, бабушка, можно ли мужа любимого мне в тайну посвятить? Ведь счастьем нашим мы матушке моей обязаны, что в облике белой горлицы приходит. Не хочу я Алёшу держать в неведении, тем более что это не просто птица волшебная, а матушка моя родимая, а он – зять для неё желанный.
- Машенька моя милая, подожди немного! Я сама схожу в ночь за околицу и поговорю с дочерью. Важно мне узнать её пожелания, думаю, не откажется она мужа твоего в тайну посвятить. Но я без разрешения её не могу такой ответ держать, так что заходи ко мне завтра, передам я тебе слова белой горлицы, моей доченьки да твоей матушки.
На том и ушла Машенька. А бабушка дождалась ночи лунной, за околицу вышла, ладони вперёд протянула и слова заветные заговорила:
Ты явись ко мне, белая горлица!
Нужна помощь любимой Машеньке!
Грусть-тоска живёт в её тереме,
Грусть-тоска в её светлой горнице, -
Тяжело твоей милой доченьке
Нашу тайну хранить от милого!
Прилетела птица, на ладони матушкины села, крыльями хлопает, радуется.
- Мы – семья теперь, родня близкая, - говорит горлица. – Как же зятю любимому не знать правду про тёщу добрую? Пусть расскажет Маша ему обо мне всё, как есть. И если поверит он, и полюбить меня сможет, то суждено мне будет заново человеком стать. Ведь я им нужнее, помогать буду, да и надоело мне в обличии птичьем жить.
Прослезилась опять бабушка Машеньки.
- А что сделать-то надобно, доченька? Мы всё, что ты скажешь, выполним, лишь бы обнять тебя в человеческом облике!
- Имя моё совсем вы забыли, даже ты, матушка, не произносишь его с тех пор, как я горлицей стала. Надобно, чтобы в словах заветных имя моё доброе прозвучало. Да так, чтобы и зять мой, и дочка моя, и ты, матушка, - все трое меня Людмилой назвали, ведь сила имени моего в слове этом, была я людям мила, людям нужна да людьми любима. И давно уже я в люди хочу, да не хватает мне любви людской для перерождения!
- Доченька моя, Людмилушка! Прости ты меня, что по имени не называла тебя столько лет, да что не верила в твоё возвращение домой в облике человеческом. Да и сама ты не говорила, что чудо такое возможно! Прости меня, теперь всё сделаю так, как ты скажешь!
-Раньше не говорила я об этом, потому что не хватило бы у двоих любви ко мне для перерождения моего. А три человека – уже сила, уже чувства доброго хватить должно. Трое близких людей у меня, матушка, - ты, Машенька да Алёшенька. И только все вместе сможете вы меня к жизни вернуть человеческой.
Бабушка слёзы вытерла да пообещала всё возможное сделать, чтобы Алёша в чудо уверовал.
А Маша утра всё ждёт, ворочается, уснуть не может, всё о птице белой думает, да о том, как мужу всю эту историю рассказать. Как только рассветать за окном стало, поцеловала Маша в щёку мужа спящего, да тихонечко дом покинула, до бабушки добежала, в окно стучит. Открыла бабушка, в дом пустила, за стол усадила, чай предлагает, да о самом главном молчит.
- Не томи меня, бабушка! Скажи как есть, могу ли Алёше про матушку мою рассказать?
- Можешь рассказать, Машенька! – говорит бабушка. – Но ещё задача перед Алёшей стоит важная. Ведь можно матушку твою опять в человека обратить, да для этого мы должны столько любви сразу ей дать, что только все втроём и смогли бы. Так что очень важно, Машенька, чтобы поверил он тебе. И тогда пойдём мы всей семьёй к ней в ночь за околицу - говорить слова заветные, да по имени называть. Как же хочется мне, внученька, дочь свою Людмилу обнять, в человеческом облике увидеть! И снова будет у меня дочка, у тебя – матушка, а у Алёши – тёща добрая, каких поискать ещё.
- Как же я этого хочу, бабушка! – отвечает Машенька. – Постараюсь убедить я Алёшу, что в облике горлицы матушка моя Людмила появляется, которая нам пожениться помогла и которую вернуть надобно в облик человеческий.
И тут дверь в горницу скрипнула, приоткрылась, и вошёл в неё неожиданно тот, о ком говорили только что. Вскрикнули в один голос внучка и бабушка, уж слишком внезапно Алёша на пороге появился.
- Простите меня, напугал я вас, да не мог за женой не пойти – чувствовал я, что тайну жена от меня хранит да не договаривает что-то. Не спал я вовсе, когда Маша из дома уходила, сразу за нею вышел. Грешен, подслушал всё – за это я тоже прощения у вас прошу, но и жена не должна от мужа тайны держать. Не придётся вам меня убеждать в том, о чём говорили только что. И отдам я Людмиле столько света души моей, сколько самой душе не жалко будет. Ведь и мне она – как родная матушка будет. Всё сделаю, как прикажете, лишь бы была она с нами в облике человеческом!
Обнялись все трое, да решили прямо в ближайшую ночь идти за околицу – ночи-то как раз стояли лунные…
А слова заветные только бабушка знала. Пришлось Машеньке с Алёшей остаться у бабушки, слушать её да разучивать слова эти с нею вместе.
Ты явись ко мне, белая горлица!
Стали ночи мои тревожными,
Грусть-тоска живёт в моём тереме,
Грусть-тоска в моей светлой горнице,
Не хватает тебя, Людмилушка,
Не хватает тебя как доченьки,
Не хватает тебя, как матушки,
Не хватает тебя, как тёщи доброй,
Не один тебя просит родич кровный –
И не двое даже людей чЕстных, -
Просят трое тебя о воскрешении,
В человеческий облик возвращении!
В помощь нам будут Боги Светлые!
Скинь ты наземь своё оперение!
Светлоокой предстань Людмилушкой!
Эти слова заветные ночью лунной за околицей и услышала белая горлица. Первой их бабушка молвила, затем – Машенька, и последнее слово за Алёшей было. И вдруг свет яркий возник, лучистый, словно само солнышко в ночи зажглось, пропала из вида птица, да ещё через миг из лучей этих вышла молодая красавица в платье белом с воротом вышитым, в каком и ушла из дома много лет назад.
Сколько радости у всех было – словами не описать. Обнимались, целовались, ликовали – да так, что до рассвета на этой поляне и пробыли. Уже на рассвете, домой собираясь уходить, перья белые на земле заметили – значит, навсегда скинула птичий облик Людмила, не быть ей более белой горлицей, быть ей в семье родной человеком нужным.
Пришли они утром ранним в деревню, никем не замеченными, прошли сразу в избу алёшину, комнату большую отворили ей – мол, живи здесь, с нами, матушка-Людмилушка. Да бабушка тоже Людмилу к себе зовёт, изба-то большая у неё – мол, и у меня живи, дочка, если захочешь, всегда мои двери для тебя открыты. Так и решила Людмила жить да всем помогать – и матушке своей, и паре молодой, которой она пожениться помогла. Да вот только из избы в избу по ночам бегать ей приходилось, да и то – с оглядкою, ведь для деревни всей была Людмила покойницей.
Так и живут они, скрывая Людмилу от глаз соседских. Но всю-то жизнь прятаться не будешь, вот и думают они всей семьёй, как про Людмилу соседям своим рассказать, да не получить проклятие за дела нечистые.
А тут у Алёши раны полностью зажили. Думает он воевать возвращаться, землю родную у врага отбивать да гнать окаянного к своим границам. О том и напомнил он Машеньке. А она-то обещала ему до свадьбы ещё, что без упрёка отпустит, как только время придёт… И ждать покорно будет столько дней и ночей, сколько сама судьба потребует.
Не хочет Машенька, чтобы муж молодой на войну уходил. Да что тут поделаешь, слово есть слово, да и раны не болят уже – в строй пора честному человеку, а он, Алёша, всегда из честных был. Поправился если – то притворяться нечего. Земле родной в такие минуты каждый воин в помощь… И решила Машенька с матушкой посоветоваться, как Алёшу дома удержать - может, найдётся у Людмилы мудрой решение какое. А матушка ей в ответ говорит:
- Ждут на войне от деревни нашей одного лишь воина – второй-то раненый ещё от боли своей не оправился. Но есть у нас в деревне притворщик один, которому с моим мужем в один час уходить было надобно. Он хворым прикинулся, да так хорошо, что поверили ему да на войну не забрали. Я тогда кое-что ненароком подслушала, да сказать убоялась. А сейчас живёт он, полон сил, хозяйство ведёт, чай да медок пьёт, а война от него так вдалеке и осталась. Я хоть и не вижу ничего, да от бабушки твоей слышу многое, когда по ночам к ней в избу бегаю. Человек этот – Клим, Прасковьи муж. Вот пускай он и идёт вместо Алёши твоего.
Засияла Маша.
- Благодарю тебя, матушка моя родная! Но вот только как тайну-то открыть такую?
- Дочка моя, Машенька, я на себя беру правду эту, ибо не боюсь я более правду молвить! Сама пойду к Климу да расскажу, что подслушала много лет назад у избы его. Вряд ли правду такую отрицать у него получится. А так я ещё и себя наконец-то на людях покажу, не могу я больше так жить, от глаз людских прятаться. Доверься мне, Машенька, я знаю, что делаю!
Не стала Маша спорить с матушкой, ей виднее, а сама желание загадала, что не уйдёт Алёша больше под пули вражеские.
А поутру вышла Людмила из дома, впервые при свете белом по деревне пошла, прямиком к воротам климовым, что не заперты были… Вошла она – а он, Клим, на подворье уже работает, трудом крестьянским занимается. Тут окликнула Людмила его по имени, обернулся он, увидел покойницу… и упал на землю замертво.
Прасковья во двор выбежала, за сердце схватилась… А Людмила говорит ей:
-Здравствуй, соседушка! Не бойся меня – не умерла я вовсе, я лишь уходила в дали дальние, по мужу покойному тосковать. Вот тоска моя вместе со счастьем дочери и закончилась – узнала я, что есть теперь мне чему радоваться, и домой вернулась. Ведь нигде могилки моей, не так разве?
А Прасковья стоит возле дома, бледная вся, слова не может вымолвить, да на мужа бездыханного смотрит, что на земле пахотной лежит.
Выдохнула Прасковья, руку от груди убрала…
-Вижу я, Людмила, что живая ты передо мной стоишь. Тоже здрава будь. И прости меня, если сердце твоё позволит. Есть перед тобой вина моя старая… Покрывала я ложь. Оставила мужа дома, на войну не пустила. Тоски твоей не познала… Да вот расплата моя пришла – мужа оплакивать здесь, на земле мирной.
С этими словами она к телу мужа направилась. Не дышал Клим. Поняла Прасковья, что предстоят ей похороны и та тоска тяжкая, какую другие вдовы познали. Да на мысли себя Прасковья поймала, что не врёт примета старинная: если птица в дом залетела, значит, в доме этом смерти не миновать…
Да о том в скором времени вся деревня уже говорила…
А Людмилу соседи увидели – обомлели сперва, да как начала она своим голосом говорить о том, что была в скитаниях долгих, в которые от тоски по мужу ушла – так и уверовали все в её возвращение. Тем более, что голос её многие помнили, да ещё знали, что могилки-то её так и нет на погосте - зря, значит, столько лет мёртвой Людмилу считали.
Похоронили Клима… А Машенька всё переживает, думает, как же теперь Алёшу на войну не пустить, если Клима вместо него уже не отправишь. Правда, дни печальные шли во всей деревне, скорбят жители по соседу, и уговорила Маша Алёшу в дни такие не уходить, уважить вдову Прасковью да поддержать её добрым словом вместе со всеми. Правду горькую о том, как Клим от службы уклонился, Людмила оглашать не стала, ведь о мёртвых, плохо говорить не принято: либо – хорошо, либо – ничего. Не стала она память о человеке чернить – Прасковье и без этого сейчас тяжело… Да и не держала Людмила зла на Прасковью, прощение всегда душу светлее делает.
Вот дни печальные и закончились, начал Алёша в поход собираться. Поняла Маша, что удержать его дома уже только чудо сможет. Опять поделилась она с матушкой болью своей за мужа молодого… А Людмила в ответ:
- Осталась лишь молитва моя материнская, но ведь в войну многие Богам молятся за близких своих, а чудо вымолить война-злодейка не позволяет. Помолюсь я за Алёшу, но на всё воля Божья, если не поможет молитва моя удержать его, то поможет она ему живым-здоровым вернуться.
Кивнула Машенька, обняла матушку, и пообещала ей на волю Божью не сетовать, ведь чему быть, того не миновать.
И пошла Людмила с Богами говорить – куда, не сказала, Машу с собой не позвала, лишь знала Маша, что умеет матушка Богов славить да может на их поддержку рассчитывать.
А Алёша уже и сумку походную собрал, день выбирает, пешком идти хочет много миль лесами дремучими да просторами луговыми. Правда, для дороги такой ещё и палатка нужна – вот её-то и сел Алёша шить-мастерить. И поняла Маша, что уже очень скоро либо уйдёт Алёша, либо чудо свершится.
День прошёл, другой, третий… Дошивает Алёша палатку, уже на прочность её испытывает, последние стежки остались по углам, покрепче чтоб было – дорога-то дальняя. Вот уже и мешок готов для палатки – с ремнями, чтобы за спиной нести… Прощаться с мужем Маша приготовилась, смиренная ходит, слёзы сдерживать пытается.
И вдруг шум какой-то со стороны дороги лесной услышала Машенька. Матушка дома была – и она вся в слух превратилась, мол, гудит что-то, будто с десятки голосов мужских да топот конский… И Алёша прислушался, видя, как Маша и Людмила к окну прильнули – он тоже шум услыхал, да и трудно было не услышать – приближался шум с минутой каждой, и скоро уже понятно стало, что это на обозах мужики деревенские домой возвращаются. Тут уже бабы да дети из домов выбежали – обозы уже в деревне показались. «Война закончилась!» - кричат мужики с обоза. «Война закончилась!» - кричат жёны да матери, и каждая кого-то родного глазами ищет… Не все мужики домой вернулись, полегли многие, а кто-то с увечьями вернулся век свой доживать… Рыдала деревня, кто от горя рыдал, кто от радости, да обнимались все – близкие и не очень, родные и не родные, и Прасковья сына своего Прохора, живого и невредимого, долго из объятий своих выпустить не могла. И Маша с Алёшей встречать героев-воинов вышли, да и Людмила с ними – как же в час такой трепетный в стороне остаться? Только вот Прохор с плеча материнского смотрит на Машу, которая не одна пришла, да смотрит косо, не по доброму… Не по себе стало Машеньке, крепко она алёшину руку сжала, будто защиты просит. Да и Алёша взгляд недобрый заметил, да что тут поделаешь, дружить-то уже точно не получится, хотя бы вражды не допустить, ведь жить-то в одной деревне придётся.
На следующий день во хмелю деревня была, победу медово-бражно отметили, историй звучит столько разных, как врага гнали, да не понять уже, где правда, а где приукрасили… Да и про Людмилу сплетни идут – надо же, из мёртвых воскресла, что-то неладное здесь, да и дочка её, такая-сякая, жениха не дождалась, за раненого ухватилась, лишь бы замуж поскорее выскочить – в общем, всякого наговорили про семью эту добрую… А во хмелю-то многие не только языком чешут, но и силушкой грубой не против похвастаться – таков молодой Прохор был, зло на невесту бывшую затаивший, да на того, кто невесту эту себе прибрал. Да матушка ему ещё много чего рассказать успела, пока за столом сидели да праздник отмечали. И во всех бедах семьи своей винила она Людмилу, которую ведьмой считала, да родню её близкую…
А Прохор во хмелю неудержим, взял со стены самострел отцовский, да из избы выскочил. К дому алёшиному идёт… Постучал грубо, мол, если не трус ты, Алёша, то выходи, а если трус, то позор тебе будет на всю деревню нашу. Маша в окно самострел увидеть успела, говорит – не ходи, не открывай, он во хмелю не ведает, что творит… Замешкался у дверей Алёша – как же на разговор мужской не выйти? Да тут Людмила вмешалась – говорит, доверьте мне разговор, я найду, что Прохору ответить.
Пытались её молодые остановить – да не получилось у них, вышла Людмила к Прохору. А тот самострелом машет, выражается бранно, Людмилу ведьмою называет, а молодых – так и вообще непристойно. А Людмила брани избегает, говорит с ним, как с человеком добрым:
- Пусть я ведьмою буду, так ежели ты меня, ведьму, убить попытаешься – не умру я, а лишь обернусь я птицею белою, да в нужный час вернусь снова в облик человеческий. А ежели дочь мою да зятя моего убить решишь – быть тебе, по закону нашему, из деревни изгнанным и обречённым на скитания до конца дней своих – или законы наши тебе не ведомы? Выбирай, что лучше для тебя – с волей Богов смириться, про невесту забыть, или быть всю жизнь у Богов в немилости?
Опустил Прохор самострел. Убедительно очень Людмила говорила, что призадумался он. Изгоем себя представил, скитальцем без дома и надела, со случайным ночлегом у людей добрых да рукой протянутой. Помолчал он с минуту, и в воздух три раза выстрелил.
Сказал, что три патрона у него было, трёх смертей он желал, да вразумила его смелая женщина, не смотря на разум хмельной. Тут на выстрелы вся деревня сбежалась, мужики самострел у парня отобрали, по щёкам хлестать давай, - мол, вот ты нарезался, давай-ка домой, протрезветь бы тебе не мешало. И увели его соседи до избы своей, Прасковье наказали напитки крепкие спрятать да не выпускать сына на улицу, пока весь хмель из головы не выйдет. В общем, утрясли ссору общими усилиями – не должно вражды меж соседями быть.
А Маша, Алёша и матушка Людмила ещё крепче полюбили друг друга, и семью эту в деревне так уважали, что часто в пример другим ставили – тем, кто не научился ещё горой друг за друга стоять. Ведь нет для нас счастья большего, чем жизнь мирная на земле родной, щедрой да светлой…