Несколько особняком среди других деревенских специалистов у наших предков стояла фигура кузнеца.
Его профессиональная магия совсем не похожа на ту, что мы встречали у пастухов или мельников и сближается скорее с магическими элементами гончарства, так же, как и кузнечное ремесло, связанного со стихией огня. По сохранившимся до конца XIX – начала XX вв. представлениям, кузнец вступал в особые отношения не с демонами локусов (лешим или водяным), а с чертом неопределенной локализации (как и гончар). Этот персонаж был у него в подмастерьях , причем кузнец его частенько бил, а то и прогонял.
Чтобы прочитать этот текст необходимо зарегистрироваться
Другая роль черта в фольклорных текстах о кузнеце – роль его клиента. В сказках нечистый выступает еще в одной роли – попутчика кузнеца, причем кузнец его нередко обманывает. Последняя роль не специфична только для кузнеца. Поэтому обратим внимание на два других типа отношений кузнеца - с подмастерьем и клиентами.
Кузнец – подмастерье.
Каждый кузнец имел и тщательно берег свои секреты: “Секреты раньше они таили. Были секреты. Они как-то определяли: или они плуг тебе сделают на 25 пудов, или на 30 – как ты определишь пуды-то?”.
“У кажного е на ремесле свае заклинание,–утверждает, вероятно, по собственному опыту, полесский пастух.– И у кузнеца”
Свою работу каждый профессионал без труда отличал от работы другого кузнеца, и существовала своего рода солидарность, не позволявшая отбивать чужого клиента: “Пришел к другому кузнецу, не к тому, к кому ходил обычно, –косульник вострить. А он выкидывает:–не буду, говорит, вострить. Иди, где раньше тебе вострили. Обычай какой-то…”
Секреты ремесла передавались обычно в рамках одной семьи, от отца к сыну.
Технология кузнечного дела требовала также наличия одного-двух помощников, которые одновременно являлись и учениками. Чаще всего в роли подмастерья был сын кузнеца.
Основные производственные приемы ученик осваивал, наблюдая работу и следуя указаниям мастера. Секреты же должны были ему открыться иным – магическим – образом. Этот решающий момент профессионального посвящения запоминается на всю жизнь:
“У меня отец кузнец был, только начал работать в кузнице. Топор ковали, а никак не получалось. Тут-то и услышал голоса, дескать один одного и спрашивает: – Ковали? – Ковали. – А в песок совали? – Совали. Вышел – никого нет. А кто подсказывал, не знаю. И дошло до него, что надо в песок совать! Вот работаешь, и предъявлением каким-то явится. А выйдешь – никого и нету…”
Знание является как голос, видение, другим каким-то путем – сам факт его явления становится важным элементом личной мифологии и профессионального самосознания кузнеца: это в глазах его и окружающих знак высшей санкции на занятие ремеслом.
Не у всех кузнецов был взрослый сын; среди кузнецов было много одиноких, так что приходилось брать в подмастерья чужих людей. Кроме того, чужих подростков, а иногда и взрослых кузнец брал в обучение за плату, что составляло еще дополнительный заработок.
Именно взаимоотношения с подмастерьем-чужаком обыгрываются в фольклоре, где подмастерью, пришедшему неизвестно откуда, приписывается статус нечеловеческого существа. В легендах и бывальщинах фигурирует подмастерье - черт; в сказке – богатырь, сын женщины и медведя (сюжет “Иван – Медвежье ушко”).
Обычно этот персонаж поначалу проявляет себя самым лучшим образом (Иван демонстрирует богатырскую силу, черт перековывает старуху в молодую и т.д.), но попытка кузнеца повторить эти действия заканчивается плачевно. Этот черт-подмастерье внешне никак не отличим от человека. Конфликты (и, соответственно, идентификация его как “черта”, а затем изгнание) начинаются, когда он начинает затмевать своими умениями старого мастера, так что возникает угроза его профессиональной монополии.
Нечеловеческий статус чужака в этом случае служит поводом к его изгнанию. Впрочем, в рассматриваемый период (в конце XIX – начале XX вв.) о подобных сюжетах практически не рассказывали как о реальных происшествиях, они сместились в область сказочной прозы.
Кузнец — клиент.
Еще один типовой фольклорный сюжет о кузнеце касается его взаимоотношений с клиентом (тоже, как и вышеописанный подмастерье, приезжим!).
В Указателе сюжетов мифологическох рассказов он числится под названием “Кузнец подковывает лошадь чертям”. Характерный рассказ на эту тему был записан в Вятской губ.: “Кузнец из Муши сам рассказывал матери Аринки такой случай. К нему постоянно приезжают подковывать лошадей. Иногда он, подковывая, видит, что это не лошадь, а человек… лошадь такая всегда страшно неспокойная. Вот раз подъехала к нему тройка. Мужик – ямщик-то – знакомый, а лошадей-то таких он у него не видел. Стал кузнец ковать, да и видит, что ноги-то человеческие, да и узнал у одной лошади ноги мужика из своего села, который запился. Кузнец ни жив ни мертв, лошадь брыкается, шипит, свистит, ямщик хохочет, да хлопает в ладоши и посматривает на кузнеца. Тот и не помнит, как подковал. Этот случай он вспоминал постоянно…”
По поверьям, черти ездили вместо коней на самоубийцах, опойцах (умерших от запоя), утопленниках и удавленниках, а также на ведьмах (причем на последних – не только после их смерти).
Пошехонская жительница вспоминает байки местного кузнеца, который рассказывал как о реальном случае: “Приехал (какой-то человек) ковать лошадь. Подковал – спасибо не сказал, засмеялся и ушел. Кузнец говорил: “Кую – не лошадь, а бабья нога”. Когда он отошел, спасибо не сказал, значит, не человек был. И пропал. “Ковал,–говорит кузнец,– лошадь, а очутилась не лошадь”. Это в Сосновце было, 12 километров”. Тут же готово и объяснение: “Черти на бабах ездят. И им надо ковать… Кузнец пришел и говорит жене: “Лошадь ковал, лошадь сивая была. А очутилась – бабья нога!”
“Черти на бабах ездят” – имеется в виду, на ведьмах. Бывает, что кузнец “узнает” ногу какой-то конкретной женщины: тогда подобные рассказы являются формой обвинения в колдовстве, заканчивающегося нередко избиением, изгнанием или публичным осуждением предполагаемой “ведьмы”.
В приведенном случае прагматика иная: по объяснениям рассказчицы, это обвинение в адрес не расплатившегося клиента, который идентифицируется как нечистая сила. Практически обязательный мотив таких рассказов – буйное поведение лошади, которая не дается в руки, ее трудно подковать, и не всякий кузнец с нею справится.
Иногда именно он выходит на первый план, определяя прагматику текста: “С приметам кузнецы ковали,–рассказывает пошехонский житель – Мне дядя рассказывал: – Возил я лошадь к трем кузнецам. За ногу не могут взять: дикая. Привел к четвертому. Тот говорит:–Ко мне не к первому ведешь? – Нет, к четвертому. Провел кузнец рукой от головы лошади до ног. И все ноги она дала, не сопротивлялась: знал что-то кузнец. С приметам!”
В этом тексте демоническая природа строптивой лошади просматривается разве в типовом построении сюжета, а так это реальная, дядина, лошадь, на которой он еще долго пахал и проч. Но этот текст акцентирует еще одну сторону прагматики сюжета о “чертовой лошади”: утверждение профессионализма кузнеца. Хороший кузнец справится с любой лошадью: у него должны быть тайные знания, приметы; если справиться не удается, говорят, что это лошадь чертова, и не лошадь вовсе, и т.д.
Итак, о “чертовой лошади” рассказывают чаще всего сами кузнецы.
Этот сюжет в их устах становится способом описания ряда конкретных ситуаций, возникающих во взаимоотношениях его с клиентом-приезжим:
• Неумение справиться со строптивой лошадью;
• Нарушение клиентом своих обязательств перед кузнецом (напр., отказ заплатить за работу);
• Дурная слава какой-то конкретной женщины (возможно, личный конфликт с нею кузнеца).
При таком описании вина в этих ситуациях перекладывается, соответственно, на лошадь, клиента или женщину, которые идентифицируются в терминах “нечистой силы”.
Надо сказать, что магия кузнечного дела большею частью перекочевала из практики в область сказок, впрочем, время от времени вмешиваясь и в реальные отношения.
Мужской клуб.
Еще одна ситуация, когда кузнецу досаждала нечистая сила, связана с выпивкой и с ролью кузницы в системе мужского общения.
“Дедушка Семен (кузнец),–вспоминает жительница пошехонской деревни Есипово,– говорил: Куешь-куешь. Вдруг приходит человек. – Пойдем, говорит, выпьем. Приходим в чайную в Белом селе. Заказываем на двоих. А тот человек не зашел в чайную. – Я,–говорит Семен, – вышел – человека нет. Я выпил свой стакан и ушел. А его стакан-то стоит. Нечистая сила”
Кузница играла в селе роль “мужского клуба”: там собирались мужики, не только наточить плуг или подковать коня, но и обсудить местные новости, а то и выяснить отношения: “В кузнице выпивали, все время дрались”, вспоминает жительница вологодской дер.Залесье. Деревенские парни заказывали или сами делали в кузнице трески – заостренные с одного конца, загнутые с другого орудия из металлических прутьев (или зубьев брошенной колхозной бороны). Эти трестки играли роль знаков их предбрачного статуса во время деревенских гуляний. С этими тресками парни выходили биться стенка на стенку с парнями из других деревень (с других улиц, концов села). Если учесть, что праздничные драки играли роль мужской инициации, то кузнец, изготавливавший (или наблюдавший за изготовлением) трестки, выступал в роли инициатора.
Чтобы прочитать этот текст необходимо зарегистрироваться
Женщины кузницу обходили, из тех соображений, что там кажется и манит нечистый. С кузницей, железом, огнем связаны святочные страсти – шуликины ( шилыханы, шуликуны ), – которые выходят из проруби в период от Рождества до Крещенья. Тем же словом называли и святочных ряженых, в первую очередь, парней, пугавших девушек во время гаданий и вечорок. По севернорусским поверьям, шуликины являются в остроконечных железных шапках, верхом на железных конях, изо рта у них огонь; характерно, что они опасны для женщин, девиц и детей, которых, по поверью, уносят в прорубь, если они не очертятся во время гаданий. Шуликинами, как и “железной бабой”, пугали детей, чтоб не ходили к проруби. Все это напоминает активность мистических мужских объединений – и примечательна связь этой активности со сферой деятельности кузнеца (железо, огонь).
Кузьма-Демьян.
Кузьма-Демьян — божий кузнец, дороги и реки кует; Невелика у Кузьмы-Демьяна кузница, а на всю святую Русь в ней ледяные цепи куются; Из Кузьмодемьяновой кузницы мороз с горна идет!; Козьма-Демьян с гвоздем, Никола с мостом; Кузьминки — от осени одни поминки; Кузьма и Демьян — проводы осени, встреча зимы, первые морозы; Если на Козмодемьяна лист остается на дереве, то на другой год будет мороз.
«Были некогда ковали Кузьма-Демьян. И была змея. Так она поедала людей. И добирается уже до них. «Что, брат, сделаем мы железную соху!» Сделали они соху и говорят змее: «Пролизнешь трое этих дверей, так мы тебе сядем на язык, ты нас и съешь!» Она раз лизнула, другой лизнула, и третий — и пролизала трое дверей. Они ее тогда цап! Да за язык ее клещами. Да один гвоздит по голове, а другой запрягает ее в соху. Как запрягли ее, так пахали на ней лес, пахали они поля, пахали все и не давали пить, пока не припахались к Непру. Как подошли к Непру, она как вырыла ров, как стала пить — и отпряглась. В некоторых легендах братья-кузнецы первым плугом, выкованным ими, пашут землю на лютом змее «от моря до моря».
Христианскими покровителями символика кузнечного промысла считались св. Косьма и Дамиан, фольклорные кузнецы (в заговорах, подблюдных песнях и проч.). Связанные с ними представления фиксировали временной распорядок работ в кузнице.
Празднование этим святым совершалось 1 ноября и в народном сознании было связано с началом зимы и установлением санного пути.
А.Н. Афанасьев приводит многочисленные поговорки о том, что Козьма-Демьян приходит “с гвоздем”, “с мостом (подмостит)”, “закует” землю и воду, и свидетельства того, что сама “зима представляется мифическим кузнецом”, поскольку “сковывает и оцепеняет природу”; областное уковать значит: замерзнуть.
Эти представления находятся в связи с сезонными ритмами кузнечного дела. По свидетельству внучки и дочери деревенского кузнеца, для него “самое трудное время – весна (косульнички навострить, лемеха, отрезы. Вначале еще сошники были…). А потом – осенью, лошадок подковать – обледение было”
Со слов вятского кузнеца “кузница нормально работает только два месяца, когда навозница начнется”, т.е. когда на поля вывозят навоз.
Кроме кузнецов-универсалов, были еще специалисты по какому-нибудь виду кузнечного производства: изготовлению гвоздей, топоров, серпов и кос, замков и проч. Те, кто промышлял изготовлением и заточкою сельскохозяйственных орудий, соотносили свою деятельность с ритмами земледельческих работ. Серповщики отправлялись на промысел осенью, после уборки хлеба, собирали в деревнях затупившиеся серпы, чтобы к весне вернуть после заточки или обменять на новые.
Тверские гвоздари , по свидетельствам XIX ст., работали “только с ноября до вскрытия рек”. День празднования свв. Кузьмы и Демьяна, т.обр., отмечал начало активной работы кузницы, связанный как с приведением в порядок после страды сельскохозяйственного инструмента, так и с подготовкой средств передвижения (ремонт и изготовление саней, ковка лошадей) к зимнему сезону интенсивных коммуникаций (с установлением санного пути).